• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

В наши времена всякое дальнее путешествие начинается обычно с самолёта. Так и на этот раз. Поздним ноябрьским вечером 1972 года из московского аэропорта Шереметьево я вылетел рейсом на Сингапур. Ночью пролетаем над Пензой. Актюбинском, Самаркандом, но за иллюминатором самолёта лишь чёрное звёздное небо. Летим на высоте десять километров, за бортом температура минус пятьдесят пять градусов. Восход солнца прочерчивает на горизонте резкую красно-сине-чёрную полосу.

Ранним утром самолёт совершает посадку в аэропорту Дели. Позади осталось уже четыре тысячи восемьсот километров. Всего пять часов сорок минут понадобилось нашему самолёту, чтобы преодолеть это огромное расстояние. Свежий утренний ветерок встречает нас, едва мы ступаем на трап. В пять часов утра здесь тринадцать градусов, но поднимающийся из-за горизонта красный шар солнца предвещает жаркий день.

После небольшой остановки мы снова в воздухе — теперь курс на столицу Малайзии Куала-Лумпур. Под крылом самолёта сплошь возделанный безлесный равнинный ландшафт. Уже с утра горизонт скрыт в серо-жёлтой дымке. Местами среди равнины возвышаются группы холмов. Пролетаем над раскинувшейся бисером домов и строчками улиц Калькуттой. За ней — океан, как чёрная пустота, прикрытая пеленой мелких кучевых облаков с отдельными крупными «башнями», будто из белой ваты.

И снова побережье — теперь уже впереди полуостров Индокитай. Вдоль берега — квадраты тщательно возделанных полей, а дальше в глубь суши — сплошной тёмно-зелёный покров девственного тропического леса. Каналы, прорезающие поля, изливают в океан шлейфы бурой воды, и морское течение сносит их к югу. У берега вода океана серая, на мелководье — светло-зелёная, а дальше — до горизонта — тёмно-синяя.

Ближе к Куала-Лумпуру возделанные земли все дальше забираются от побережий на окружающие холмы. Посадки сельскохозяйственных культур образуют на склонах изящные узоры, точно повторяющие линии горизонталей.

Садимся в Куала-Лумпуре в десять часов утра. Ещё четыре тысячи километров остались позади. Здесь уже чувствуется полное дыхание тропиков — температура тридцать градусов. Следующий бросок — на Сингапур. Расстояние сравнительно небольшое, поэтому самолёт не набирает большой высоты, идёт прямо над облаками. До горизонта видны только поля и посадки; местность здесь более равнинная, поэтому леса всюду сведены.

Снижаемся над огромным городом, делаем круг над дельтой широкой реки; кое-где видны острова, и поверхность воды усыпана лодками и баржами. На мелководье стоят деревянные частоколы в виде буквы «V», обращённые открытой частью вверх по течению, очевидно, для ловли рыбы.

В Сингапуре полдень; температура — те же тропические тридцать градусов, солнечная погода. В двухэтажном аэропорту придётся до вечера ждать пересадки на новозеландский самолёт, идущий через Сидней. Поднимаюсь на второй этаж, осматриваю киоски с товарами для пассажиров. Особенно хороши игрушки. Хозяин — старый японец — расставляет их перед входом в лавочку и ждёт очередной волны пассажиров с детьми. Как только с эскалатора сплошным потоком выходят люди с прилетевшего самолёта, хозяин быстро заводит все игрушки. Мохнатая обезьянка начинает ходить по кругу; слон играет на ударных инструментах и звенит колокольчиком, который держит в хоботе: собачки прыгают, пищат; самолёты кружатся на полу, сверкая яркими огнями, и, когда они останавливаются, открывается фонарь кабины, оттуда высовывается пилот в шлеме и очках. Дети, как зачарованные, глаз не могут оторвать от оживших игрушек; смотреть на детей даже интереснее, чем на сами игрушки. Когда родители вынуждены силой тащить малышей дальше, дети ревут, как пожарные сирены.

Часов в пять вечера разразился тропический ливень. Полило как из ведра, земля сразу покрылась слоем воды. Но через полчаса непогода улеглась, а к заходу солнца стало совсем тихо и безветренно.

Взлетаем мы в десять вечера. Сингапур сверху — сплошное море огней. В гавани на чёрной воде — силуэты судов, очерченные горящими лампочками по бортам и вантам. И каждый из них повторяется своим отражением в воде, как в чёрном зеркале.

Проснулся утром, смотрю в иллюминатор — под нами Австралия! Сквозь пелену облаков видны заросли серо-жёлтого ксерофитного вечнозелёного кустарника — скрэба в тёмных пятнах редко разбросанных деревьев. Затем местность становится всё более гористой, а растительность — густой. Пересекаем Водораздельный хребет, поросший густым эвкалиптовым лесом, снижаемся над Сиднеем. Город раскинулся до горизонта. Кроме центра, он весь одноэтажный. Бесконечные ряды коттеджей, и почти у каждого — ярко-синий кружок или квадратик — небольшие бассейны. Здесь и там видны стадионы для крикета — посреди желтовато-зелёного поля вытоптанная по диагонали полоска земли. Гигантские автостоянки забиты машинами; в центре — много эстакад: в таком городе жить и ездить на одном уровне становится явно невозможно.

В половине девятого садимся в Сиднейском аэропорту. Подходя к двери самолёта, предвкушаю: сейчас я ступлю на землю Австралии! Но не тут-то было: по брезентовой трубе, придвинутой вплотную к двери, нас, не пустив на землю, проводят сразу на второй этаж здания аэропорта в багажный зал.

Парни в белых комбинезонах ловко схватывают чемоданы, появляющиеся с транспортёра, и размещают их на вращающемся круге. Все это очень слаженно и красиво, однако я не вижу моего большого чемодана. А в нём — километр фото-и киноплёнки, все мои африканские и алтайские слайды, которые я взял с собой для демонстрации на лекциях.

Вспоминаю шуточную рекламу авиакомпании «Люфтганза», как её пересказал мне однажды профессор Б. Гржимек, имеющий большой опыт общения с авиасервисом многих стран: «Наша компания точно и в срок доставит вас в Токио, а ваш багаж — в Дар-эс-Салам!»

Дежурная, узнав о пропаже, аккуратно записывает приметы моего чемодана. На специальном бланке изображены все возможные типы и формы чемоданов, нужно лишь отметить свой вариант. Очевидно, розыск потерянного багажа — привычное занятие, поставленное на широкую ногу. Я отыскал «свой тип» и назвал наиболее характерное из его содержимого — сетки для ловли птиц и коробки с плёнками. Выдают копию бланка, чтобы уже в Канберре обратиться в отдел авиакомпании «Квонтас» и получить чемодан. «Когда мы его найдём», — добавляет дежурная с очаровательной улыбкой. «Я очень надеюсь», — всё, что остаётся мне ответить, не выходя за рамки международного этикета.

Войдя в зал местных линий, уже с некоторым трепетом сдаю последний оставшийся у меня чемодан и сажусь в большой автобус; меня везут по городу в аэропорт местных линий в гуще машин, петляя по эстакадам. Одна из них строится — нависла нелепым обрубком над улицей. Вдоль шоссе много складов, заводов. Это промышленный район города. Около аэропорта протекает зловонный канал с чёрными берегами, покрытый плёнкой нефти.

Перед местным аэропортом образовалась «пробка» из машин. Чтобы дать автобусу заехать в аэропорт, полицейский выскакивает на мостовую, держа надпись «стоп» на большом круглом щите. Машины нехотя останавливаются, и автобус заезжает в аэропорт. Полицейский убирает «стоп», и лавина срывается с места, чуть не сшибая его.

Небольшой самолёт, который должен доставить меня в Канберру, берёт курс на юго-запад. Летит низко, среди облаков. Сквозь их разрывы видна холмистая местность, покрытая пожухлой травой, и отдельно стоящие эвкалипты. Весь пейзаж очень напоминает саванны Восточной Африки с той лишь разницей, что кроны деревьев здесь округлые, а не зонтичные. Полет длится недолго, и наконец завершается весь воздушный маршрут от Москвы до Канберры.

В зале ожидания аэропорта слышу по радио свою фамилию: просят подойти к стойке. Меня ждёт молодой человек — служащий ректората Австралийского национального университета

(АНУ). Эдуард Хелшби (так зовут моего нового знакомого) отвозит меня в общежитие — «Дом университета». Мне выделяют комнатку на втором этаже и сразу приглашают на ленч. Все обитатели общежития обедают в общем зале. Обслуживают их дамы, потомки английских переселенцев, с милыми и приветливыми лицами. Говорят они на австралийском диалекте, к которому мне ещё нужно привыкнуть.

После ленча ко мне подошёл доктор Николас — заместитель заведующего департаментом зоологии АНУ — и повёз показывать город и университет. Объезжаем разбросанные по зелёным паркам и лужайкам здания университета. Все они малоэтажные, и нет двух одинаковых по архитектуре. Между ними живописно проложены пешеходные дорожки, созданы площадки для гольфа, крикета, теннисные корты.

Вместе с доктором Николасом въезжаем по серпантину на смотровую площадку, расположенную на вершине горы Блек-Маунтин. Отсюда открывается панорама столицы. Город раскинулся по берегам искусственного озера Берли-Гриффин. Названо оно именем американского архитектора, чей проект послужил основой при планировке молодой австралийской столицы. В центре озера вздымается вверх метров на тридцать струя мощного фонтана.

— Хотя озеро и расположено в центре города, но в нём можно иногда увидеть утконосов, — с гордостью говорит доктор Николас— Неплохое свидетельство в пользу наших работ по охране местной фауны, не так ли?

Охотно соглашаюсь: утконос в центре столицы — звучит очень привлекательно. На одном берегу озера, перехваченного большим мостом, расположился административный центр с высокими зданиями-коробками, а на другом — парламент и дипломатические миссии. Университет построен в стороне от центра, его здания невысоки, утопают в зелени. Близ университета, будто улеглось среди деревьев, — плоское и круглое, с окнами-иллюминаторами здание Академии наук.

От центра городка разбегаются на прилежащие склоны холмов рядами одно-, двухэтажные довольно однотипные коттеджи.

Спускаясь с горы, по дороге осматриваем естественный лес из эвкалиптов и искусственные посадки калифорнийской сосны. Насколько эвкалиптовый лес радостнее для глаза своим разнообразием, неравномерностью, пестротой! А ровные ряды посаженных сосен — без подлеска, все одинакового роста — нагоняют скуку. Даже птиц в таком лесу гораздо меньше, чем в эвкалиптовых зарослях.

— Пора и на работу, — усмехается Николас, лавируя по затейливым изгибам проезжих дорожек. Он тормозит у входа в департамент зоологии. В этом небольшом двухэтажном доме мне предстоит работать почти целый год.

Квадратное здание с внутренним двориком стоит на склоне, так что главный подъезд расположен на уровне второго этажа, а сзади можно подъехать к входу на первый этаж.

Стоянка для автомобилей перед главным подъездом огорожена метровым каменным забором. За ним виден ров, куда выходят окна первого этажа.

— Сначала этого забора не было, один лишь тротуарчик по краю, — рассказывает Николас, пока мы выбираемся из машины. — Так один из наших докторов — учёная рассеянность — умудрился въехать прямо в лабораторию на первом этаже, соскочив в ров. Я покажу вам снимок — его автомобиль на лабораторном столе. После этого случая пришлось сделать высокий и прочный забор.

Николас провёл меня по всем комнатам и представил каждому сотруднику. Встречают радушно — все уже знают, что должен приехать научный работник из СССР. На доске объявлений у входа и ещё в нескольких местах вывешены объявления: «Всем сотрудникам департамента. 12 ноября к нам прибывает Николай Дроздов из Московского университета, СССР, зоолог и географ. Он будет работать в нашем департаменте в течение десяти месяцев. Его специальные интересы, а также степень знания английского пока неизвестны». При первых же беседах замечаю, что мой английский язык учебно-схематичен, а речь собеседников насыщена своеобразными идиомами, сугубо австралийскими жаргонными словечками — да, местный диалект английского языка ещё предстоит осваивать.

Обойдя оба этажа по кругу, пожав руки всем оказавшимся на месте сотрудникам и не запомнив, конечно, почти ни одного имени, я спускаюсь в «чайную комнату»: там в половине четвёртого на послеполуденный чай собираются все — от профессора до уборщицы. Правда, в нашем департаменте «уборщицы» — это трое пожилых мужчин, двое польских и один югославский эмигранты, попавшие в Австралию ещё в 40-х годах. Более квалифицированную работу таким «иноземцам» найти нелегко.

Во время чаепития близсидящие выясняют, чем я собираюсь здесь заниматься.

Одного из моих собеседников отличает гортанное произношение — явно американское. Я не ошибся — это действительно стажёр-физиолог из США, доктор Уилкокс, приехавший сюда на год.

После чая заведующий департаментом профессор Энтони Барнетг провёл меня в комнату на первом этаже с окнами во внутренний дворик. На двери уже висит табличка: «Доктор Н. Дроздов». В комнате пишущая машинка с латинским шрифтом, все необходимые писчебумажные принадлежности, телефон.

— Номер вашего телефона будет опубликован в справочнике телефонов университета через пару недель, — говорит профессор. — Скажите, пожалуйста, что вам ещё требуется, и мы постараемся все сделать.

— Благодарю вас за любезный приём. Комната очень удобная. Но раз уж вы предлагаете, то выскажу вам сразу просьбу: нельзя ли мне получить также пишущую машинку с русским шрифтом?

— Это — славянский шрифт? Гм, — смущённо запинается профессор. Видно, что мой вопрос ставит его в тупик. — Мы сделаем всё возможное, — решительно добавляет он. (Следует заметить, что через два дня я уже обнаружил на своём столе пишущую машинку с русским шрифтом.)

Распрощавшись с профессором, оглядев комнату, иду в коридор — осмотреться.

Интересно, кто же из сотрудников соседствует со мной? Рядом две комнаты подряд с надписью: «Опасно, радиация!» Приятное соседство, нечего сказать! А следом за этими комнатами вижу надпись на двери: «Доктор Уилкокс». Ну что ж, и то хорошо — значит, к гостям с Востока и с Запада они относятся одинаково «бережно».

В конце рабочего дня забегает доктор Николас и отвозит меня в «Университетский дом». Ложусь немного отдохнуть перед ужином и… просыпаюсь в девять часов вечера. Ужин уже кончился. Совершаю ознакомительную прогулку по общежитию. Здесь есть читальня с газетами и журналами, кофейная комната — даже поздно вечером можно налить себе чашечку кофе. В музыкальном салоне хороший выбор пластинок — от классики до песен австралийских аборигенов. Есть и телевизионная комната — там можно послушать новости, нечто подобное нашей программе «Время».

К ночи поднялся сильнейший ветер, даже стекла дрожат под его напором. Кроны деревьев едва выдерживают порывы. «А за окном шумят эвкалипты» — с этой мыслью я засыпаю.

В восемь утра выхожу из своей комнаты в общежитии — и в тот же момент открывается соседняя дверь. На пороге появляется высокий розовощёкий старик в очках, со слуховым аппаратом. От него пахнет целым букетом лекарств. Мне даже кажется, что он специально сторожил меня, чтобы познакомиться.

— Меня зовут Рон Бейнбридж, — представляется он, — я статистик из Мельбурна, в университете я работаю на мощной ЭВМ, такого класса машин у нас в Мельбурне пока нет.

После завтрака Рон Бейнбридж приглашает меня в свою комнату и показывает серию туристических карт, а также книгу о птицах с прекрасными иллюстрациями. Оказывается, мистер Бейнбридж — заядлый турист, много ездит по стране и особенно интересуется птицами, знает названия многих видов и по-английски, и по-латыни, хорошо различает их в природных условиях.

Попрощавшись с общительным соседом, отправляюсь в первую самостоятельную экскурсию по городу.

У самого входа в общежитие прыгают с весёлым чириканьем самые заурядные домовые воробьи.

До центра города можно идти через лужайки с отдельно стоящими деревьями, мимо площадок для крикета, теннисных кортов. Тротуаров вдоль автомобильных дорог нет, тропинки пересекают зелёные лужайки в разных направлениях. Пешеходов почти нет, машин тоже немного — сегодня суббота.

Впереди торгово-административный центр города. Асфальт вытесняет зелёную траву, зато вдоль улиц появляются тротуары. Сегодня здесь всё словно вымерло, как в фильме «Земляничная поляна» Бергмана. Лишь вдали видны отдельные фигуры пешеходов. Хочу спросить, как пройти к книжному магазину, пытаюсь догнать идущего на доступном расстоянии человека, но… в последний момент он скрывается в подъезде дома. Гоняться за маячащими на горизонте пешеходами кажется мне нелепым, и я с надеждой смотрю на машины. Но светофоров поблизости нет, а на ходу не очень удобно расспрашивать водителя.

Увидев на мостовой «зебру», решаю перейти на другую сторону улицы. Сойдя на мостовую, собираюсь пропустить мчащийся «фольксваген», и в тот же момент девушка за рулём мягко тормозит перед самой «зеброй». Она приветливо улыбается и делает жест рукой: мол, проходите, пожалуйста. Вот, оказывается, отличный способ остановить водителя и задать ему вопрос — нужно лишь ступить ногой на «зебру».

Выясняю у девушки, что книжный магазин находится совсем недалеко, за углом, после чего становлюсь опять на тротуар и предлагаю проехать сначала ей: «Ladies first»[1]. — «Its so kind of you»[2], — доносится в ответ из набирающего скорость «жука».

В книжном магазине несколько отделов, книги выставлены на стеллажах и вращающихся стойках, все доступны для посетителя. Можно взять книгу в руки, посмотреть, хотя слегка разочаровывает не очень вежливая надпись поверх стеллажей: «У нас не библиотека» — напоминание для медлительных книголюбов. Мои первые покупки — книги о рептилиях, о пауках и популярная иллюстрированная «Природа Австралии». В отделе для книг карманного формата — целые серии «общеполезных» популярных изданий. Здесь можно найти книжечки на самые неожиданные темы: о гимнастике йогов, о сервировке стола, о методах релаксации, о том, как подобрать имя новорождённому, об искусстве произносить застольные речи, о способах похудения, о том, как делать бумажные игрушки, и даже о том, как… разбогатеть. Причём каждая книжечка рекламирует свой единственно верный, совершенно новый, уникальный метод.

Вернувшись в общежитие, на пороге встречаю доктора Ричарда Барвика. Это сотрудник департамента зоологии, герпетолог, которому профессор Барнетт поручил «опекать» меня по научным интересам. Ричард, или «просто Дик», как он предлагает себя называть, хочет показать мне город и окрестности. Едем через уже знакомый административный центр на другую сторону озера по длинному мосту.

Здесь много зелени, среди которой разбросаны здания парламента, разнообразные по архитектуре посольства различных стран.

Над двухэтажным домом на зелёном пригорке развевается наш советский флаг. Это наше посольство, маленький кусочек Родины в этакой дали! Проезжаем мимо ворот. У входа стоят трое дюжих полицейских в фуражках и голубых форменных рубахах.

Въехав в периферийные районы города, следуем между рядами типовых коттеджей. Одно-, двухэтажные, с зелёными лужайками перед фасадом, все они производят впечатление игрушечных домиков, аккуратно расставленных по склону прилежным мальчиком из старшей группы детсада. Сегодня суббота, и с самого утра пожилые или молодые мужчины в шортах и безрукавках с нескрываемой важностью стригут траву перед домом. Они толкают перед собой тарахтящие тележки, и зловонный бензиновый шлейф дыма тянется за ними. Видно, для этих джентльменов нет лучшего вида отдыха.

Минуем площадку для крикета. Все игроки в белых костюмах и шапочках с козырьками. Один стоит на корточках, заслоняя собой торчащие из земли метровые палочки и держа в руках широкую деревянную биту. Кидает мяч «нападающий», который сначала долго прицеливается, делает замахи прямой рукой, разбегается и что есть силы швыряет мяч в игрока с битой. Тот успевает отбить мяч, и стоящие поодаль игроки бросаются ловить его. После некоторого затишья та же сцена повторяется в разных вариантах.

— Довольно вялая игра — один кидает, другой отбивает, а остальные стоят и смотрят, — замечаю я.

— Это верно, — отвечает Ричард. — Но учтите — это не только игра, для англосакса это скорее «образ жизни», как и стрижка лужаек.

Поднимаемся на новую точку обзора города, где находится ресторан «Карусель». На столбе перед рестораном сидит чёрная австралийская ворона, задумчиво «разговаривает» сама с собой.

В её голосе слышны совершенно человеческие нотки.

Спустившись с обзорного холма, направляемся к Барвику домой, где нас уже ждёт к обеду его жена Диана (Дайен). Сухонькая брюнетка в очках, с умным, проницательным взглядом карих глаз радушно встречает нас на пороге дома. После «вступительной» чашечки кофе идём осматривать участок.

Место для своего дома Барвики выбирали долго — и не напрасно: он расположен выше всех других домов, на сухом взгорье. К ним во двор никто сверху не заглянет. А кругом — дворы, открытые для обозрения, и их хозяева не могут чувствовать себя в полном уединении. Ещё одно преимущество: когда был сильнейший ливень, то многие участки залило, а они «вышли сухими из воды».

— При выборе жилья тоже нужно применять экологическое мышление, — шутит Дик.

На своей земле он ничего не разравнивает и не стрижёт — напротив, подсаживает местные кустарники, охраняет муравейник подле эвкалипта. Несколько естественных групп камней придают этому маленькому пространству особую живописность и обаяние.

Под эвкалиптом Ричард соорудил затейливые кормушки для птиц. Пока мы гуляли по двору, на кормушки слетали с ветвей ярко-красные попугаи розеллы и чёрно-белые певчие вороны.

После обеда совершаем первую экскурсию за город — наконец-то я на природе! Первые снимки австралийского сельского ландшафта ложатся на плёнку моего фотоаппарата. Вся земля вокруг дороги — частная собственность фермеров-овцеводов, огороженная колючей проволокой. Загородки делят весь ландшафт, куда хватает глаз. В местах въезда на участки висят грозные надписи: «Частная собственность. Нарушители будут наказаны». Для дорожного путника остаётся лишь «полоса отчуждения» шириной в пару метров за кюветом, усыпанная бутылками и жестяными банками из-под пива.

В обширных загонах пасутся овцы, а кое-где — и коровы. Эвкалиптовый лес местами вырублен полностью, а кое-где оставлен в виде отдельных деревьев или рощиц. Естественно, что мало-мальски крупным диким млекопитающим на таких территориях не выжить. Зато птиц вокруг много, и мы с Диком, вооружившись биноклями, приступаем к наблюдениям.

Хотя ландшафт и освоен, но повсюду встречаются уже местные, сугубо австралийские виды птиц. В кронах деревьев прячутся красные и жёлтые розеллы, по земле, подобно нашим грачам, бродят около стад певчие вороны и мелкие чёрно-белые сорочьи жаворонки. На заборах расселись рыжие веерохвостые мухоловки, они кланяются и распускают хвост веером в такт поклонам. Высоко в небе пролетает пара снежно-белых жел-тохохлых какаду, с обочины мы вспугиваем целую стайку розовых какаду — их головы тоже украшены хохлами. На толстой ветви сидит крупная большеголовая птица плотного телосложения, с мощным прямым клювом. Это знаменитый гигантский зимородок кукабарра, громкий хохочущий голос которого звучит в позывных австралийского радио! Но сейчас кукабарра не в настроении — он молча поворачивает голову вслед проезжающей машине.

Мы с Диком замечаем и некоторых менее обычных птиц, которых нам не удаётся определить «на глаз» — приходится обратиться к помощи полевого определителя. Так мы узнаем синекрылую древесную ласточку и пёструю, чёрно-жёлтую «со-рокопутовую синицу».

Скоростное автомобильное движение оставляет свои следы на асфальте — сбитых птиц. Мы останавливаемся и стараемся определить их останки. Бедняга розовый какаду уже совсем разутюжен. Певчую ворону сшибли совсем недавно, и я забираю её с собой, чтобы вечером на досуге снять шкурку для коллекции кафедры биогеографии.

Во время одной из остановок мы выходим за обочину.

Я осматриваю листовую подстилку, заглядываю под валежник в поисках мелких животных, прячущихся в листве и дёрне. Нахожу несколько мелких австралийских лягушек-лептодакгилид бурого цвета, с выразительными чёрными глазами. А вот и более волнующая встреча; под корягой нашёл себе убежище небольшой блестяще-чёрный паучок с красным пятном. Он отнюдь не безобиден — это ядовитый австралийский каракурт.

Возвращаемся после захода солнца в дом Дика. За ужином беседуем на самые разные темы. Хозяева расспрашивают меня о нашей стране, об университете, о многих интересных животных, которых они знают только по книгам.

Я в свою очередь спешу узнать побольше о местной фауне, об охране природы Австралии, о том, где и что удавалось Дику наблюдать самому. Оказывается, он даже исследовал биологию новозеландской гатгерии, или туатары, — одного из редчайших пресмыкающихся, заслужившего прозвище «живое ископаемое». Знакомлюсь с библиотекой Дика, его публикациями о туатаре, затем переходим к коллекции масок, которую хозяева привезли из экспедиций в Японию и на Новую Гвинею. От масок разговор переходит к австралийским аборигенам, и здесь мне удаётся узнать много интересного: ведь Дайен — антрополог, она, как и Дик, работает в университете, её научные исследования посвящены именно аборигенам Австралии.

В заключение вечера мы переместились в кофейную комнату. Здесь Ричард имел неосторожность включить телевизор. Разговор сразу распадается — к сожалению, так случается в любой компании, когда зажигается гипнотический «голубой глаз», — и вот уже Ричард заливается смехом над коллизиями заурядной бытовой комедии. Он пересказывает мне некоторые сюжетные ситуации, боясь, что «глубина» местного юмора не дойдёт до меня. Действительно, особенности австралийского произношения и пока ещё незнакомые жаргонные словечки не позволяют уследить за деталями, поэтому перевод на стандартный английский язык оказывается полезным.

Постепенно набираю багаж наиболее обиходных выражений и понятий, употребляемых австралийцами, которых не найдёшь в словарях. Узнать их можно только от живых «носителей языка».

На второй день по привычке орнитолога встаю на рассвете, в пять часов утра, и выхожу из общежития. Именно в первые утренние часы птицы наиболее активны: они с увлечением поют, кормятся, общаются друг с другом. Поэтому орнитологи проводят учёты птиц по голосам в ранние утренние часы, и мне привычно проснуться до восхода солнца — такой режим дня у нас всегда в экспедициях и на студенческих практиках.

Конечно, в городе возвращаешься к общепринятому режиму — утром ведь идёшь на обычную работу, а не на учёты птиц. Но если и в городе, в его зелёной зоне, вы захотите понаблюдать птиц, то обязательно встаньте на восходе солнца. Как ни странно, но в городском парке это даже важнее, чем в девственном лесу. Дело в том, что обычная ранняя активность птиц усугубляется в условиях города фактором беспокойства. Как только на улицах или тропинках парка появляются люди, птицы становятся осторожнее, редко и с большой опаской спускаются на землю. А на рассвете многих птиц можно застать кормящимися в траве на лужайках, сидящими на нижних ветвях деревьев. Они так заняты своими делами, что легко подойти к ним совсем близко.

Вокруг общежития раскинулся парк, в нём живописно перемежаются эвкалипты, жёлтые акации, плодовые деревья, американские дубы, группы цветущих кустарников. Вдали сквозь деревья просматриваются здания, входящие в университетский комплекс.

Трава ещё покрыта ночной росой. В низине близ озера — пелена тумана. Отовсюду слышны голоса птиц, особенно выделяются музыкальные возгласы певчих ворон. Эти бойкие, подвижные птицы подпускают меня на несколько метров. Ближайшая певчая ворона издаёт звонкий крик, косится рубиновым глазом. Основное оперение у неё чёрное, на затылке, спине и крыльях белые пятна, клюв серо-стальной.

Здесь целый выводок певчих ворон. Молодые ходят по земле, но корм ещё не научились собирать — смешно ковыляют за родителями и выпрашивают у них пищу, издавая резкий металлический крик. Сейчас середина ноября — конец австралийской весны, и у певчих ворон птенцы уже покинули гнезда.

Отдельно от певчих ворон ходит по земле другая чёрно-белая птица, размером значительно меньше. Это — сорочий жаворонок, представитель особого австралийского семейства, на самом деле не сорока и не жаворонок (пёстрый, как сорока, а размером с крупного жаворонка). Сорочьим жаворонком (magpie-lark) назвали эту птицу англичане, мне же она напоминает силуэтом кулика-ржанку, а походкой — белую трясогузку. Так и нет у этой птицы «своего» имени. Подобная судьба постигла многих австралийских животных, названия которым давали европейцы, искавшие в их облике сходство с уже знакомыми европейскими животными. Так появились сорочьи жаворонки, певчие вороны, кукушковые сорокопуты, не говоря уже о целой компании сумчатых двойников — сурках, кротах, белках, муравьедах, медведях, мышах. Все эти двойники отнюдь не родичи тех животных, чьими именами они названы, — они лишь внешне похожи на них. Зоологу такие названия, по правде говоря, режут слух: уж очень явно для натуралиста несходство австралийских двойников с их европейскими моделями.

К удовольствию зоологов, в этом деле немало помогли австралийские аборигены. Им не с чем было сравнивать местных животных, и они дали им свои названия, которые и нам теперь удобно использовать: вомбат (сумчатый сурок), намбат (сумчатый муравьед), коала (сумчатый медведь), кенгуру и многие другие. Большинство этих аборигенных имён непереводимы: вомбат — это вомбат и никто другой, скажет вам любой абориген. Однако есть и имена со значением — например, коала означает «тот, который не пьёт», или, проще, «непьющий». Довольно точное прозвище, хотя и звучит несколько двусмысленно. Ведь действительно коала не спускается к водоёмам, он довольствуется влагой, содержащейся в листве эвкалиптов. Менее удачное и даже в известной степени обидное для европейцев название у самого известного австралийского животного — кенгуру. Дело в том, что, когда одни из первых европейцев увидели кенгуру, они спросили у повстречавшихся им аборигенов: «Как зовут? Кто это?» На что те ответили: «Кенгуру». Так и вошло это название в отчёты и книги, и лишь позднее выяснилось, что ответ аборигена означал: «Не понимаю». Ответ вполне резонный для человека, не искушённого в английском.

Мои размышления над судьбой кенгуру и сорочьего жаворонка прерывает резкий скрипучий крик — это парочка красно-жёлтых восточных розелл спустилась с дерева на траву прямо передо мной. Я замер, прислонявшись к стволу эвка-липта, и наблюдаю, как эти длиннохвостые попугаи неуклюже передвигаются по земле — вразвалочку, волоча хвост. Вскоре им, видно, такая ходьба надоела, да и ничего съедобного не нашлось — и два маленьких факела взмывают вверх и рассаживаются среди ветвей эвкалипта. Там хоть можно пощипать бутоны и цветы, а может быть, и разгрызть прошлогодние плоды — благо на эвкалиптах сейчас можно найти и то, и другое, и третье.

Из зарослей кустарника боттл-браш выскакивает веерохвостая мухоловка (тоже вовсе не родственница наших мухоловок), садится на горизонтальную веточку и проделывает гимнастику хвоста. Движения хвоста двойные: налево-направо и одновременно рулевые вместе-врозь, как бы сочетание движений хвоста у сорокопута и дрозда.

Неожиданно знакомый певучий голос — эту птицу я узнаю без труда: европейский чёрный дрозд. Один из двадцати двух видов птиц, завезённых в Австралию из Европы, Азии и Америки. Вон там, вдали, ловко скачет по земле чёрная длиннохвостая птица, останавливается, что-то роет клювом в подстилке. С другой стороны доносится столь же знакомый, но более резкий, металлический крик. Сидя на фонарном столбе, оглашает окрестности индийская майна. Мне её голос напоминает пустыню Каракумы, Репетекский заповедник, где эти птицы — самые шумные и заметные обитатели маленького посёлка в песках.

Солнце поднялось над деревьями, роса подсыхает, появились первые пешеходы — по территории университета студенты и преподаватели предпочитают ходить пешком по удобным тропинкам от здания к зданию, а то и просто по зелёным газонам.

За три утренних часа я уже обошёл всю южную часть университетского парка, расположенную на левом берегу речушки Салливен: три шестиугольника Школы социальных наук, массивное здание библиотеки, одноэтажные, похожие на бараки домики почты, банковского центра и кредитного союза, старый госпиталь, а за ним — домик проректора, прячущийся в зелени. Ближе к берегу озера — приземистое здание Академии наук оригинальной архитектуры: точь-в-точь приземлившаяся «летающая тарелка». Так и ждёшь, что оттуда выйдут космические пришельцы.

Возвращаюсь к уже знакомому трёхэтажному зданию университетского общежития. Живут в нём аспиранты, стажёры и профессора — иногородние и иноземные, то есть те, у кого нет своего жилья в Канберре.

П-образное здание связано застеклённой одноэтажной галереей. В ней расположены дирекция, канцелярия, музыкальная комната и читальня. Захожу во внутренний дворик; вдоль галереи идёт каменная дорожка, а вдоль дорожки тянется заросший кувшинками бассейн. В нём сверкают чешуёй золотые рыбки — их тут больше десятка. Оказывается, не я один в этот ранний час заинтересовался золотыми рыбками: по краю бассейна ходит большая серая цапля и пытается ухватить рыбку. Она почти уже добилась успеха, выбрав удачную позицию, но в этот момент хлопает дверь на дальней стороне галереи, и во двор выскакивает сухонький старичок в халате, с палкой в руке. Прихрамывая, он бросается на цаплю и угрожающе размахивает палкой. Цапля вынуждена ретироваться, взлетает и садится на конёк крыши в надежде, что назойливый преследователь уберётся восвояси.

Подхожу к воинственному старичку в халате, приветствую его, а затем замечаю: «Вы эффективно охраняете золотых рыбок». — «Увы, нет, — отвечает он, — эта проклятая цапля уж не раз вылавливала их, и мне приходится доставать и выпускать новых». Приглядываюсь к своему собеседнику: у него сухое, аскетическое лицо с орлиным носом; седые короткие волосы обрамляют классически круглую лысину; глаза окружены морщинками; энергичное лицо его то и дело освещается мягкой, доброжелательной улыбкой. Несмотря на палку и хромоту, он держит спортивную выправку истого англичанина, и произношение у него, как говорят, оксфордское. Мой собеседник производит самое приятное впечатление, и, чтобы продолжить беседу, я представляюсь.

— О, я уже знаю о вашем приезде и очень рад видеть вас в нашем доме, — оживляется он и в свою очередь представляется: — Робертсон, директор этого дома.

Теперь наступает мой черёд выразить удовольствие от нашего знакомства — действительно, это мистер Резерфорд Робертсон, директор университетского общежития. Но это далеко не все: я уже знаю, что этот джентльмен — известный австралийский учёный, ботаник, президент Академии наук (той самой, что обитает в «летающей тарелке»), а общежитием он заведует «между делом», поскольку живёт здесь вместе со своей супругой. По происхождению он шотландец, получил степень доктора наук в Оксфорде (отсюда и оксфордское произношение!). Вероятно, он не хочет оставаться в Австралии насовсем — потому и живёт в общежитии.

Недавно профессор Робертсон был удостоен звания сэра в очередном (ежегодном) королевском указе. Так что теперь его наиболее правильно называть не по фамилии, а по имени: сэр Резерфорд. И его супруга теперь уже не миссис Робертсон, а леди Резерфорд — супруга сэра.

— Как идёт ваше выздоровление, сэр Резерфорд, и скоро ли вы снова будете в седле? — спрашиваю я.

— Спасибо, уже лучше, — улыбается он, польщённый моей осведомлённостью о его новом звании и о его увлечении. — Надеюсь через месяц вскарабкаться на какую-нибудь смирную клячу.

Мне уже рассказали, что сэр Резерфорд — заядлый наездник. Месяц назад его сбросила наземь строптивая лошадь. Профессор сломал ногу при падении и лишь недавно вернулся из госпиталя. Но верховую езду бросать, конечно, не собирается.

Найдя общий язык, чему немало способствовала наша любовь к верховой езде, мы с профессором обходим внутренний дворик, после чего он удаляется в свои апартаменты, чтобы переодеться к завтраку.

Перед тем как пойти в обеденный зал, заглядываю в читальную комнату, чтобы просмотреть свежие газеты. Здесь уже сидят несколько завсегдатаев — любителей утреннего чтения; среди них Рон Бейнбридж и его приятель — небольшого роста, полный и лысый брюнет в серой каракулевой папахе, свободном белом костюме и туфлях на босу ногу. Мистер Бейнбридж знакомит нас, представляя его: «Мой старый друг мистер Хан из Пакистана». Узнаю, что мистер Хан — энтомолог, специалист по борьбе с вредителями сельского хозяйства.

Пора идти завтракать. Мы поднимаемся, но мистер Хан не трогается с места. Я приглашаю его, но тот с очень серьёзным видом отвечает: «Благодарю вас, но у меня сейчас пост».

Мы с Роном отправились вдвоём, и по пути он объясняет мне, что у мистера Хана сейчас мусульманский пост. Пост заключается в дчэм, что он не притрагивается к пище с восхода до заката солнца, но зато «берет реванш» с наступлением темноты. Пост, с моей точки зрения, своеобразный и никак не сказывается на поперечных габаритах мистера Хана.

— Видите ли, мистер Хан считает, что пост развивает его силу воли, — поясняет мне Рон.

После завтрака мистер Бейнбридж приглашает меня на экскурсию в расположенный близ Канберры национальный парк Тидбинбиллу.

— Мы вернёмся только к обеду, поэтому нужно запастись ленчем «на вынос», — говорит он.

Перед завтраком каждый из нас записывается в «книгу заказов», и после завтрака на столе у выхода нас ждут пакеты с едой, на каждом — фамилия заказчика.

Рон с пунктуальностью англичанина проверяет содержимое своего пакета — там сандвичи с беконом и сыром, яйцо, салат, различные фрукты. Я из солидарности тоже заглядываю в свой пакет и обнаруживаю там лишь две груши, яблоко и апельсин. Мне не удаётся скрыть своего недоумения и разочарования, и Рон поясняет, что при заказе ленча нужно не только записать свою фамилию, но и поставить галочки в графы с буквами В (бекон), С (сыр), S (салат), Е (яйцо) и F (фрукты). Не найдя в моём заказе галочек, любезные дамы из кухни не стали лишать меня ленча, а на своё усмотрение предложили мне вегетарианское меню.

Проходя через читальный зал, Рон приглашает и Хана поехать в Тидбинбиллу. Выезд назначается лишь на одиннадцать часов — оказывается, до этого Рону необходимо пойти на воскресную службу в университетскую церковь.

— Я тем временем помолюсь дома, — с очень серьёзным видом вторит ему Хан.

— А я почитаю книгу о национальных парках Австралии, — таким же серьёзным тоном говорю я. Рон улавливает шутливость моего тона и чуть заметно улыбается, а мистер Хан, обременённый важностью своей духовной миссии, с непроницаемым лицом удаляется в свою комнату.

Пока мои новые приятели очищают свои души, я забиваю свою голову всем, что могу найти о Тидбинбилле.

В первый же день по прибытии в департамент зоологии Австралийского национального университета я познакомился с молодым австралийским учёным Питером Темпл-Смитом, который занят изучением биологии утконоса. Высокий и худощавый, с окладистой рыжеватой бородой, он оказался общительным собеседником и увлечённым исследователем. Он расспрашивал меня с живым интересом об особенностях фауны и охраны природы в СССР и в свою очередь охотно посвящал меня в проблемы, стоящие перед австралийскими зоологами.

Прошло лишь две недели моего пребывания в Канберре, как Питер собрался в очередной полевой выезд для отлова и мечения утконосов. Я с радостью принял его приглашение принять участие в этой поездке.

К нам присоединился молодой канадский зоолог Майкл Алексюк, проводивший в это время свои исследования при Австралийском национальном университете.

Район, где Питер проводит свои работы, находится примерно в ста километрах к югу от столицы. Сначала наш путь лежал по шоссе, но затем мы свернули на просёлок. Вокруг сменяют друг друга маленькие посёлки, фермы, участки пастбищ, отгороженные проволочными изгородями, и ещё не тронутые островки девственного эвкалиптового леса. Местами и лес огорожен — кто-то купил участок и начинает расчищать его под пастбище. Деревья в таких случаях перед рубкой кольцуют, чтобы они высохли на корню. Окольцованный эвкалиптовый лес являет собой грустное зрелище…

Свернув с дороги, открыли калитку в изгороди и через участок пастбища выехали на берег тихой, поросшей кустарником речушки Шолхавен. С другого берега вплотную к реке подходит густой эвкалиптовый лес. Вот здесь-то нам и предстояло увидеть утконосов.

У какого зоолога сердце не замрёт от подобной возможности?! Справедливости ради нужно заметить, что утконосы, находящиеся под полной охраной с 1905 года, стали сейчас обычными во всех реках по склонам Большого Водораздельного хребта в Восточной Австралии. Они заплывают даже в большое искусственное озеро Берли-Гриффин, расположенное в самом центре столицы. Однако из-за скрытного ночного образа жизни утконосов очень мало кто, даже из австралийцев, видел в природе, не говоря уж о том, чтобы ловить их руками.

Сразу же начинаем сгружать оборудование — алюминиевую плоскодонку с вёслами и пять сетей с оранжевыми поплавками в ярко-красных полиэтиленовых вёдрах. Спустив лодку на воду, отплываем и начинаем расставлять сети в наиболее подходящих местах. Это участки, где берег крутой, поросший густым кустарником с ветвями, нависающими над водой.

В таких местах и должны быть норы утконосов.

Конец сети подвешиваем к ветке над водой и тянем сеть на расстояние пять — десять метров от берега. Другой конец также набрасываем на ветви вместе с ведром: ночью по ярко-красному ведру легче будет найти сеть. Две сети расставляем наискось от одного берега к другому — ширина речки всего сорок — пятьдесят метров.

Пасмурно, временами накрапывает дождь, поэтому первые утконосы появились, не дожидаясь захода солнца: метрах в тридцати раздаётся всплеск — на поверхности воды появляется тёмная спина утконоса! Животное то выныривает на миг и, захватив порцию воздуха, тут же уходит вглубь, а то всплывает и неподвижно, как бревно, лежит на поверхности воды. Тогда ясно различимы его округлая спина, голова и плоское надклювье. Ноздри, расположенные посредине надклювья, вбирают воздух, а чёрные круглые глазки внимательно следят за окружающим. Малейшее подозрительное движение — и зверёк моментально ныряет в глубину.

Расставив сети, возвращаемся на берег и разводим небольшой костёр. Из леса и из кустов несётся хор птичьих голосов, перемежаясь с мелодичными трелями лягушек. Особенно выделяется громкое пение небольших толстых лягушек, прозванных бычьими за своё телосложение, но отнюдь не за голос, который у них очень приятен и музыкален.

Над окружающими долину холмами нависли тёмные дождевые тучи, а из-под их кромки перед самым заходом выглянуло солнце. Над эвкалиптовым лесом на другой стороне реки засверкала яркая двойная радуга.

Оглянувшись на реку, мы вдруг замечаем, что прямо напротив нас, на середине реки, спокойно отдыхает на поверхности большой утконос. С высокого берега его видно гораздо лучше, чем с лодки. В проекции сверху вырисовывается полностью очертание его тела: тупой хвост, кургузое туловище, крупная голова на короткой шее и плоский широкий клюв.

По оценке Питера, плотность популяции утконосов здесь очень велика: на протяжении пятисот метров обитает около двадцати особей!

Пока котелок на костре собирается закипеть, я, памятуя английскую пословицу «Если смотреть на котелок, он никогда не закипит», обхожу окрестности в поисках почвенных животных. Нахожу под валежником и камнями толстых чёрных тараканов, несколько мелких лягушек, сцинков, а также маленькую, длиной около тридцати сантиметров, изящную змейку. Она относится к семейству аспидовых, но не опасна, хотя и ядовита: рот её слишком мал, чтобы нанести человеку действенный укус. Однако Питер и Майкл не разделяют моего оптимизма в отношении змейки, не решаются взять её в руки и просят положить мешочек со змеёй подальше от них в ящик. К сожалению, даже среди зоологов приходится наталкиваться на предубеждённое отношение к змеям.

Вскоре мы отплываем на проверку сетей. Метров с тридцати замечаем, что в одной из них что-то бьётся. Майкл гребёт быстрее, Питер поднимает сеть. В ней — утконос!

Попалась небольшая самочка. Питер хватает её за хвост и высвобождает из пут. Я беру её в руки, перебираю густой, плотный, шелковистый коричневый мех, похожий на мех бобра. На брюхе шерсть светлее, а нижняя часть веслообразного плоского хвоста голая. Передние и задние лапы вооружены длинными, слегка уплощёнными когтями. Пальцы задних ног соединены перепонками, не доходящими до когтей, зато на передних лапах перепонки громадные, в расправленном состоянии они даже длиннее пальцев. Но расположены перепонки не между пальцами, а прикреплены к внутренней стороне пясти (ладони). Поэтому при плавании они расправляются наподобие веера. Сейчас же, когда зверёк со страху свернулся клубком у меня на коленях, перепонки передних лап подогнуты внутрь, под ладонь. Когда Питер берет утконоса за хвост, зверёк нервничает, делает ныряющие движения головой, резко гребёт в воздухе перепончатыми лапами.

Опускаем утконоса в большое ведро. После нескольких попыток выбраться он успокаивается и затихает, свернувшись клубочком на дне.

Стоит прикоснуться к утконосу, как он сразу съёживается, опускает голову вниз и старается спрятать мягкий клюв, свернувшись калачиком. Обычно люди, знакомые с утконосом только по рисункам и сухим музейным чучелам, думают, что клюв утконоса — твёрдое роговое образование, подобное утиному клюву. Но это совсем не так. Мне удаётся просунуть руку под брюхо утконосу, и он утыкается носом в мою ладонь, стараясь «зарыться» в ней. Я сразу ощущаю прохладную мягкость и эластичность его кожистого «клюва» — он покрыт чёрной пористой кожей, которая как бы натянута на основу из двух тонких и гибких дугообразных косточек, проходящих по краям надклювья и подклювья. Верхняя часть клюва значительно шире и длиннее нижней. Кроме того, от основания клюва сверху и снизу отходят назад мягкие кожистые щитки, прикрывающие подбородок и переднюю часть головы почти до самых глаз. Эти щитки увеличивают поле чувствительности при поиске пищи под водой. Ведь клюв утконоса — основной орган чувств во время ныряния: под водой глаза, уши и ноздри животного плотно закрыты.

Позже мне удавалось подолгу наблюдать за поведением утконоса в огромном аквариуме зоопарка Эрика Уоррелла в Госфорде, близ Сиднея. Я дважды был в гостях у Эрика — энергичного коренастого австралийца с чёрной седеющей бородой, владельца уникальной коллекции живых рептилий. В обширном парке Эрика Уоррелла помимо гигантских королевских кобр, тайпанов, синеязыких сцинков и прочих чешуйчатых гадов живёт утконос. Это редкий гость зоопарков, поскольку он в условиях неволи требует особой заботы при содержании. Аквариум длиной в несколько метров и глубиной около метра имеет пологий выход на сушу и дальше — в искусственную нору, где животное прячется во время отдыха. Наблюдая за животным из затемнённого зала, я видел, как утконос спускается в воду, ныряет и плывёт над самым дном. Голова его опущена, глаза плотно закрыты, на их месте видны два светлых пятна — это выделяется на фоне тёмно-бурой окраски светло-жёлтая шерсть сомкнутых век. Чувствительный нос вместе с лобным и подбородочным щитками служит утконосу основным органом ориентации и поиска пищи под водой. Животное держит клюв над самым дном и непрестанно быстрыми движениями поводит головой из стороны в сторону, взмучивая носом придонный ил, обследуя камни и пучки донной растительности. Захватив клювом со дна добычу, утконос поднимается на поверхность и, распластавшись на воде, тщательно пережёвывает корм твёрдыми роговыми пластинками. Эти пластинки заменяют ему зубы, выпадающие ещё в раннем возрасте. Пищей утконосу служат всевозможные водные животные — черви, моллюски, мелкие ракообразные, личинки насекомых. С более крупной добычей он выбирается на берег. чтобы там разгрызть её и затем проглотить.

Утконосы исключительно прожорливы, не выносят длительной голодовки, поэтому содержание их в неволе сопряжено с постоянными хлопотами по снабжению свежим кормом. Из-за этого даже в Австралии лишь нескольким зоопаркам удавалось подолгу держать у себя утконосов.

Тщательно обследовав пойманную самку, мы отправляемся с добычей к берегу, обсуждая и переживая поимку уникального зверя.

— Ник и Майкл, — обращается к нам Питер, — вы оба просто счастливые люди. Ведь Ник — первый русский, а Майкл — первый канадец, которым довелось собственными руками поймать утконоса.

Мы рассказываем Питеру о внешнем облике и образе жизни бобров, которых каждому из нас приходилось наблюдать у себя на родине. Мы находим ряд общих черт у этих совсем не родственных животных. Аналогии сформировались в результате длительного приспособления к полуводному образу жизни. Их можно проследить в общем сложении вальковатого тела с плоским веслообразным хвостом (у бобра он голый с обеих сторон, а у утконоса — только снизу), в структуре и свойствах шёрстного покрова: густой и упругий шелковистый мех хорошо противостоит намоканию, сохраняет кожу сухой и тёплой во время плавания в воде.

Много сходного у бобра и утконоса также в строении перепончатых лап, в манере плавания и ныряния, в строительстве убежищ-нор (отнюдь не всегда бобры строят хатки, зачастую довольствуясь норами, вырытыми в крутом берегу реки). Примечательно, что эти отдельные черты сходства в морфологии, экологии и поведении выработались у животных не только не родственных, но и резко различающихся по многим другим особенностям строения, питания, размножения.

Значительно позже я подумал также о том, что можно провести аналогию между утконосом и нашим полуводным насекомоядным зверьком выхухолью. Просматривая фильм о жизни выхухоли, я был поражён сходством этого зверька с утконосом в кормовом поведении. Спустившись из норы в воду, выхухоль плывёт над самым дном, взмучивая придонный ил своим подвижным хоботком, и захватывает донных обитателей — моллюсков, червей, рачков. Поймав добычу, он возвращается в нору, где и поедает её. Все это очень похоже на поведение утконоса.

Через час едем снова проверять сети. На этот раз я сажусь на вёсла; бесшумно опускаю их в воду и маневрирую в темноте вдоль сетей, давая Питеру возможность просвечивать фонарём сеть под водой. В той же сети, в которую час назад попалась самка, запутался крупный самец. Он вырывается из рук ещё более настойчиво, но Питер держит его за хвост очень крепко и в то же время осторожно, избегая его растопыренных задних лап. Такая предусмотрительность вполне оправданна: на запястье каждой лапы с внутренней стороны торчит по толстой слегка загнутой острой шпоре. Шпоры эти светло-жёлтого цвета, полупрозрачные в свете фонаря. В них таится немалая опасность — самец утконоса отнюдь не так безобиден, как самка. Внутри каждой шпоры проходит полый канал, соединённый с протоком ядовитой железы, которая помещается в основании ноги. Железы содержат нейротоксический яд, смертельный для мелких животных. Для человека укол шпоры утконоса весьма болезнен, хотя и не смертелен. Странно, что утконос не старается воспользоваться шпорами для самозащиты. Он мог бы протянуть лапу назад и вонзить шпору в руку Питера, но вместо этого он бессмысленно растопырил лапы и лишь судорожно подёргивает ими.

До сих пор неясно, зачем нужны утконосу ядовитые шпоры. Для защиты от естественных врагов? Но таких врагов у утконоса немного — это вараны, крупные змеи и эндемичные водяные крысы. Для них утконосы представляют лишь случайную добычу. Кроме того, шпорами вооружены лишь самцы — а разве самкам меньше нужна защита от хищников? Может быть, самцы утконосов используют шпоры при борьбе между собой за самок или за индивидуальные участки? Отмечен случай, когда самец поранил шпорой попавшуюся ему «под горячую руку» самочку и та вскоре погибла. Но оказывает ли яд шпор заметное действие на более крупных самцов утконосов, пока неясно.

Поместив обоих пленников в большие ведра в кузове «лендровера», мы сами устраиваемся у костра для короткого сна.

Заглянув перед сном в машину, я обнаруживаю, что утконосы заполнили её резким запахом, который не был так заметён на открытом воздухе. Он напоминает запах свежевыловленной рыбы. Такой сильный запах источают выделения околошейных желез. По этому запаху утконосы легко находят друг друга в природе.

Под утро становится прохладно, я зябко кутаюсь в плед и придвигаюсь поближе к костру. Лёгкий ветерок шевелит листву деревьев, чёрное ночное небо освободилось от туч и усыпано яркими звёздами в непривычных нашему глазу сочетаниях южных созвездий. За две недели пребывания в Австралии я пока не научился безошибочно находить воспетый романтиками морей Южный Крест. Вопреки представлениям большинства обитателей Северного полушария это созвездие находится отнюдь не на южном полюсе неба, а в стороне от него, примерно так же далеко, как Большая Медведица от Полярной звезды. Остальные звезды Южного полушария я мысленно группирую в желаемые сочетания, и вот уже мне представляется очерченный яркими звёздами силуэт… утконоса. Конечно, такого созвездия нет на карте звёздного неба, ведь все они были поименованы отважными корсарами южных морей ещё задолго до открытия этого животного. Но в эту ночь на берегу тихой австралийской речушки, где в темноте плещутся утконосы, мне ясно видится именно такое созвездие.

«Однопроходные яйцекладущие, яйцо кожистое» — такую феноменальную телеграмму послал в начале сентября 1884 г. австралийский зоолог В. Колдуэлл на сессию Британского зоологического общества. Так учёные впервые узнали, что утконосы не рождают живых детёнышей, а откладывают кожистые яйца, подобно рептилиям. С того поразительного открытия прошло немало времени, и теперь мы уже знаем многое о размножении утконоса.

И самцы, и самки утконоса обычно проводят день в примитивных коротких норах, вырытых ими под корнями прибрежных деревьев или кустов. Однако на время размножения самку не удовлетворяет такое ненадёжное убежище. Она роет сложную и длинную гнездовую нору. Вход её располагается немного выше уровня воды, и затем нора идёт вверх под углом примерно в 30°. От основного хода самка делает один-два боковых тупичка — очевидно, для того, чтобы сбить с толку непрошеных посетителей. Общая длина норы может достигать восемнадцати метров. В конце её располагается овальная гнездовая камера, которую самка заботливо выстилает сухой травой и листьями.

В этой камере самка сносит от одного до трёх кожистых яиц, подчас склеенных друг с другом. Размеры яиц — полтора-два сантиметра. Перед откладкой яиц самка забивает вход в нору несколькими земляными пробками. Это поддерживает постоянное тепло в норе и предохраняет от нежелательных визитов в самый ответственный период насиживания яиц. Чтобы ускорить их развитие, самка сворачивается клубком вокруг кладки и «насиживает» её в течение одной-двух недель.

Вылупившиеся из яиц детёныши имеют длину чуть более двух сантиметров, они слепые и голые. К этому времени на брюхе самки формируются два оголённых млечных поля. Из скоплений млечных желез, подобно испарине, выступают мелкие капли густого молока, которое детёныши, забравшись на брюхо лежащей на спине матери, слизывают своими мягкими клювами. Растут детёныши медленно и только через четыре месяца покрываются шерстью. В этом возрасте они достигают длины около тридцати сантиметров и впервые покидают нору.

Немало проблем и тревог вызывает у учёных и деятелей охраны природы критическое состояние многих редких и ценных видов эндемичной австралийской фауны. Некоторые виды уже безвозвратно исчезли с лица земли в результате прямого истребления или коренного изменения естественных местообитаний. Численность многих видов достигла такого низкого уровня, что необходимы экстренные меры для их спасения.

Все это по счастливому стечению обстоятельств не относится к утконосам. Хотя этих животных и уничтожали в прошлом веке тысячами ради их шкурок, но скрытный ночной образ жизни с использованием убежищ-нор позволил им пережить этот тяжёлый период. Запрет отстрела утконосов, действующий уже более восьмидесяти лет, способствовал восстановлению их популяций. Естественных врагов у утконосов немного, и деятельность человека не оказывает явно отрицательного влияния на этих животных. Утконосы населяют реки не только в первичных лесах, но и в сельскохозяйственных ландшафтах и даже в окрестностях больших городов.

Лишь изредка утконосы гибнут, попадая в верши рыбаков или при искусственном сбросе воды в реках. Интенсивный выпас скота также может приводить к разрушению нор и оголению берегов, что вызывает исчезновение утконосов в этих местах. Но, несмотря на все эти мелкие неприятности, численность утконосов в Юго-Восточной Австралии сейчас близка к оптимальной.

Особую роль в сохранении эндемичной фауны в Австралии призвана сыграть созданная и расширяемая сеть национальных парков и резерватов, где должны быть сохранены все характерные типы местообитаний вместе с населяющими их животными.

Будем надеяться, что и далёкие наши потомки смогут увидеть утконоса не только в зоопарках, а учёные откроют ещё немало тайн эволюции, экологии и биологии этого уникального яйцекладущего млекопитающего.